Глава шестая
И ты поднялся — так встают из гроба,
Ты зашагал — так зашагал бы робот.
Механикой и волею ведом,
И вышагнул... А улица рябила,
А сердце молотом с размаху било,
И, как корабль, покачивался дом...
А я слонялась в угол из угла
И все ждала тебя... Как я тебя ждала!
Вошел, с трудом переставляя ноги,
Вошел, времянку тронул по дороге, —
Холодная... Ты чаю не спросил.
Хлеб? Я тебе оставила немножко...
Ты ел, в ладони собирая крошки,
Солил и ел. Потом опять солил...
И вдруг сказал: «Я, кажется, смогу
С ребятами работать на снегу...»
Вот я почти закончила рассказ
О ленинградце, о любом из нас.
Потом уже совсем не страшно было:
Ты уходил, я тоже уходила,
Работали и рядом и не рядом,
На Кировском попали под обстрел,
Тебя слегка контузило снарядом...
«Дом каторжан» шатался и звенел,
Нева сердито на быки бросалась...
«Зажмите уши и откройте рот!»
И только в мышцах странная усталость
И по зубам горячим ветром бьет...
Глава седьмая
Еще одну припоминаю встречу...
Была весна, был вечер и не вечер,
На западе еще сиянье тлело,
А небо все светлело и светлело,
И там, где тени сходятся в саду,
Они почти столкнулись на ходу.
Так — уличный случайный разговор,
Обычный — без особенного смысла,
Но, губы закусив, но, руки стиснув,
Я до конца дослушала его.
«Отец — живой, похоронили мать.
Она сама себя похоронила:
Она же хлеб и весь паек делила,
А как делила — надо понимать!
Не плачь, Андрей, нам скоро наступать.
Я и сейчас уже военный вроде, —
Ведь мы-то где — на Кировском заводе!
Теперь уже чаек с конфетой пьем
И к празднику кое-чего получим,
Теперь, Андрейка, мы переживем,
У нас народ — ого — какой живучий!»
Веснушки, плохо вымытая шея,
(Мы умываться снегом не умеем),
Большие уши, нос, как все носы, —
Обычный мальчик средней полосы.
А из кармана ватного пальтишка
Заманчиво выглядывает книжка.
«Три мушкетера», Александр Дюма, —
Библиотекарь выбрала сама.
Мой милый друг, товарищ неизвестный.
Мальчишка с Петроградской стороны,
Ведь в нашем тесном мире вправду тесно,
Мы встретиться с тобой еще должны.
Мы не о славе помышляли в эти
Суровые недели. Но, как знать,
Учитель, может быть, о нас расскажет детям,
Как надо ждать, как надо побеждать.
Да, он мне тоже по Дюма знаком.
Он — Третий, может быть, или Четвертый,
Он обивает пыль с больших ботфортов
Надушенным фуляровым платком.
Таким в повествование порой
Вступает исторический герой.
А мы с тобой в историю войдем
Так запросто, как люди входят в дом.
Но дом особенный, но дом, в котором
Разворотило бомбой потолок,
Железные жгутом скрутило шторы,
Который больше выстоять не мог,
Но выстоял. Суровейшими днями,
Лютейшей ленинградскою весной...
Войдем в историю, как входят в дом родной,
Как в милый дом, оставленный врагами,
Как в отчий дом, отбитый у врага.
Эпилог
Над Кировским стоит такой закат,
Как ровно двадцать месяцев назад,
Как будто зарево над Ленинградом,
Как будто бы Бадаевские склады
Горелым жиром за Невой чадят.
Пожарной лестницей, как в сон, как в сад,
Мы подымаемся в такой закат.
Там — за Тучковым — Парусная гавань,
Лесные склады, эстакада, порт,
По эту сторону — гранитный и державный —
Великолепный город распростерт.
И, отнимая у небес сиянье,
Над площадью, над знаменитым зданьем
Она горит — по-прежнему светла —
Его Адмиралтейская игла!
1941—1943
